Поэт и самый знаменитый представитель литературного кружка обэриутов (ОБЭРИУ, Объединение Реального Искусства – группа писателей и деятелей культуры, работавшая с 1927 по начало 1930-х годов в Ленинграде) Николай Заболоцкий известен как переводчик "Слова о полку Игореве", автор множества философских стихов, в том числе прославленных строк "Не позволяй душе лениться!" и текста, который лег в основу знаменитой песни "Очарована, околдована". Куда менее известно его пронзительное биографическое повествование о сталинских лагерях. Безвинно осужденный в годы Большого террора, Заболоцкий прошел через ГУЛАГ, потеряв здоровье на лесоповалах, каменоломнях и серных озерах. Но не сломался, никого не сдал на допросах, вернулся домой и рассказал о пережитом. День памяти Николая Заболоцкого отмечается в середине октября. Его потомки поделились своими воспоминаниями с журналистом Сибирь.Реалии.
Заболоцкий провел в сталинских лагерях 8 лет. Все эти годы его опорой была жена Екатерина, которую Корней Чуковский назвал "ангелом-хранителем" Заболоцкого. "Это, прямо говоря, одна из лучших женщин, которых встречал я в жизни", – запишет поэт Евгений Шварц в своих дневниках.
Николай Заболоцкий с женой Екатериной и дочерью Натальей, 1953 год
До встречи с Екатериной Заболоцкий, по воспоминаниям его друзей, "ругал женщин яростно", утверждал, что семья – это обуза, и имел репутацию циника и женоненавистника. И вдруг в 1930 году 27-летний поэт женится на Екатерине Клыковой, выпускнице педагогического института, преподавательнице русского языка и литературы.
В январе 1932 года у Заболоцких родился первенец – сын Никита. В апреле 1937 года появилась на свет дочь Наталья.
1932 год
Из книги воспоминаний Чуковского"О том, что видел":
"Жена его Катерина Васильевна была готова ради него на любые лишения, на любой подвиг. По крайней мере, такова была ее репутация в нашем кругу, и в течение многих-многих лет она подтверждала эту репутацию всеми своими поступками. В первые годы их совместной жизни он был не только беден, а просто нищ; и ей, с двумя крошечными детьми, пришлось хлебнуть немало лишений. К середине тридцатых годов Николай Алексеевич стал несколько лучше зарабатывать, у них появилось жилье в Ленинграде, наладился быт; но после двух-трех лет относительно благополучной жизни все рухнуло – его арестовали".
За Заболоцким пришли 19 марта 1938 года.
Из книги воспоминаний Николая Заболоцкого "История моего заключения":
"Отобрали два чемодана рукописей и книг. Я попрощался с семьей. Младшей дочке было в то время 11 месяцев. Когда я целовал ее, она впервые пролепетала: "Папа!" Мы вышли и прошли коридором к выходу на лестницу. Тут жена с криком ужаса догнала нас. В дверях мы расстались".
"Действие Конституции кончается у нашего порога"
Заблоцкому предстояло стать частью большого показательного процесса над ленинградскими литераторами.
Из книги Никиты Заболоцкого "Огонь, мерцающий в сосуде…":
"Дело Заболоцкого было косвенно связано с разгромом "правой" бухаринской оппозиции и с общей установкой найти конкретные доказательства смычки этой оппозиции с якобы существующими в стране троцкистами-вредителями. Решили имитировать разоблачение такой троцкистско-бухаринской группы и среди ленинградских писателей".
– Заключение Заболоцкого было частью так называемого "писательского дела", сфабрикованного НКВД, – поясняет историк Владимир Громов. – Оно началось с ареста поэта Бенедикта Лившица (русский поэт, переводчик и исследователь футуризма. – Прим. СР), взятого под стражу 25 октября 1937 года. Под пытками он дал показания, давшие основание для ареста целого ряда поэтов и писателей. Признательные показания подписала и поэтесса Елена Тагер (русский поэт, прозаик и переводчик, мемуарист. – Прим. СР), что помогло НКВД сфабриковать дело о существовании некой контрреволюционной организации,
30-е годы
Из книги "История моего заключения":
"Меня привезли в Дом предварительного заключения (ДПЗ). … Начался допрос, который продолжался около четырех суток без перерыва. Вслед за первыми фразами послышались брань, крик, угрозы. … Следователи настаивали на том, чтобы я сознался в своих преступлениях против советской власти. Так как этих преступлений я за собою не знал, то понятно, что и сознаваться мне было не в чем...
Я протестовал против незаконного ареста, против грубого обращения, криков и брани, ссылался на права, которыми я, как и всякий гражданин, обладаю по советской конституции.
– Действие конституции кончается у нашего порога, – издевательски отвечал следователь".
Заболоцкому зачитывали изобличительные показания Лившица и Тагер. В ответ он требовал очной ставки, но ему отказывали в этом.
"Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом – сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог более переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали".
От Заболоцкого добивались показаний на ключевую фигуру всего дела – тогдашнего председателя правления Союза писателей СССР Николая Тихонова. Настойчиво допытывались сведений о Федине и Маршаке.
"Я очнулся от невыносимой боли"
Следствию нужны были новые инструменты давления на Заболоцкого. Поэтому НКВД предложило литературному критику Николаю Лесючевскому проанализировать творчество подозреваемого.
Из отзыва Лесючевского о стихах Заболоцкого:
"В 1929 г. ... вышла книжка стихов Заболоцкого "Столбцы". В этой книжке Заболоцкий дает искаженное через кривое зеркало "изображение" советского быта и людей. ... юродствует, кривляется, пытаясь этим прикрыть свою истинную позицию. Но позиция эта ясна. Это позиция человека, враждебного Советскому быту, советским людям, ненавидящего их, т. е. ненавидящего советский строй и активно борющегося против него средствами поэзии".
Заболоцкий не оговорил никого.
"На четвертые сутки, в результате нервного напряжения, голода и бессонницы, я начал постепенно терять ясность рассудка. Помнится, я уже сам кричал на следователей и грозил им. Появились признаки галлюцинации: на стене и паркетном полу кабинета я видел непрерывное движение каких-то фигур. Вспоминается, как однажды я сидел перед целым синклитом следователей. Я уже нимало не боялся и презирал их. Мне сейчас трудно определить мое тогдашнее состояние, но помнится, я чувствовал внутреннее облегчение и торжество свое перед этими людьми, которым не удается сделать меня бесчестным человеком".
Потеряв терпение, от изматывающих допросов следователи перешли к побоям.
"В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим занятием я был застигнут моими мучителями. Они бросились к двери, чтобы раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру и, пользуясь ею как пикой, оборонялся насколько мог и скоро отогнал от двери всех тюремщиков. Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие. Струя воды под сильным напором ударила в меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и после долгих усилий вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами, и врачи впоследствии удивлялись, как остались целы мои внутренности — настолько велики были следы истязаний".
Вероятно, Заболоцкий был нужен следствию, причем в здравом уме, чтобы мог выступить на предстоящем публичном процессе.
"Я очнулся от невыносимой боли в правой руке. С завернутыми назад руками я лежал прикрученный к железным перекладинам койки. Одна из перекладин врезалась в руку и нестерпимо мучила меня. ... Затем, как сквозь сон, помню, что какие-то люди волокли меня под руки по двору... Когда сознание снова вернулось ко мне, я был уже в больнице для умалишенных".
37 год в Гори с Симоном Чиковани
В тюремной больнице Института судебной психиатрии Заболоцкому удалось немного восстановиться после издевательств и побоев.
"Состояние мое было тяжелое: я был потрясен и доведен до невменяемости, физически же измучен истязаниями, голодом и бессонницей. … Через несколько дней я стал приходить в себя и с ужасом понял, что мне предстоит скорое возвращение в дом пыток".
Из больничной палаты Заболоцкого перевели в камеру, рассчитанную человек на 12–15, в которой сидело около сотни заключенных.
"Допросы начинались ночью, когда весь многоэтажный застенок на Литейном проспекте озарялся сотнями огней и сотни сержантов, лейтенантов и капитанов госбезопасности вместе со своими подручными приступали к очередной работе".
– Писательское дело начало рассыпаться. Это прослеживается и по динамике приговоров. Первые арестованные почти сплошь были приговорены к высшей мере наказания. Были расстреляны переводчик Вильгельм Зоргенфрей, прозаик Юрий Юркун и поэт Сергей Дагаев, – говорит Владимир Громов. – Казнен был и Бенедикт Лившиц, а Елена Тагер приговорена к 10 годам лагерей. Однако многие из литераторов, арестованные позже на основании их показаний, сумели уцелеть, поскольку стало понятно: большого показательного процесса выстроить не удается. Заболоцкий, который не оклеветал ни себя, ни своих друзей, также смог избежать расстрела, на который тянули предъявленные ему изначально обвинения. При вынесении приговора, по всей видимости, учли, что поэт не признал вины. В сентябре 38-го ему присудили пять лет лагерей.
"Лизали сосульки от наших же собственных испарений"
С момента ареста Заболоцкий ни разу не видел жены и детей, не знал, что с ними, как они.
Из книги воспоминаний Чуковского "О том, что видел":
"Положение Катерины Васильевны стало отчаянным, катастрофическим. Жена арестованного "врага народа", она была лишена всех прав, даже права на милосердие. Ее вскоре выслали из Ленинграда, предоставив возможность жить только в самой глухой провинции. И она выбрала городок Уржум Кировской области – потому что городок этот был родиной ее мужа. Она жила там в страшной нищете, растя детей... "
Заболоцкого отправили по этапу через всю страну, на Дальний Восток.
"На многих станциях из-за лютых холодов и нераспорядительности начальства невозможно было снабдить людей даже водой. Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая Новый, 1939 год где-то около Байкала, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни…Понемногу жизнь превратилась в чисто физиологическое существование, лишенное духовных интересов, где все заботы человека сводились лишь к тому, чтобы не умереть от голода и жажды, не замерзнуть и не быть застреленным, подобно зачумленной собаке... Счастливцем чувствовал себя тот, кому удавалось спасти от уголовников свои носильные вещи. Потеря вещей обозначала собой почти верную смерть в дороге. Так оно и случилось с некоторыми несчастными: они погибли в эшелоне, не доехав до лагеря".
Через три месяца этап прибыл в Комсомольск-на-Амуре, где заключенным предстояло строить БАМ. Заболоцкий получил назначение в 15-е отделение Востоклага НКВД в поселке Старт в 40 км от города. Работа тяжелая – валить лес.
Из книги Никиты Заболоцкого "Огонь, мерцающий в сосуде…":
"Старались работать из всех сил, но выполнить норму никто из новоприбывших не мог, а не выполнишь норму – погибнешь от голода. Не справившиеся с заданием получали на обед 300 граммов хлеба и черпак жидкой баланды. Для работавших на морозе людей такой паек предвещал скорое истощение и дистрофию".
семья Заболоцких в Луге август 1937 года
Из письма Заболоцкого жене от 29 декабря 1939 года:
"Я уже писал, милая Катя, что посылок больше слать не надо, нужно экономить то немногое, что у тебя осталось, да и я здесь не сижу голодом".
Заболоцкий знал: жене и самой с трудом удавалось прокормить детей.
Из дневников Е. Шварца:
"Летом 1939 года высылку признали незаконной. Катерина Васильевна вернулась. … Два года прожили мы бок о бок, и не было случая, чтобы пожаловалась она на судьбу. И целый день работала. Вязала кофточки на заказ. Все время то по хозяйству, то вязанье в руках. Приходили в положенные сроки письма от Николая Алексеевича. И Катерина Васильевна читала их нам. Росли дети. Никитка, молчаливый и сдержанный, словно чуть-чуть пришибленный тем, что обрушилось на их семейство, и Наташа, то веселая, то рыдающая".
"Говорит, стихов больше никогда писать не будет"
С лесоповала Заболоцкого перевели на еще более тяжелую работу – в каменный карьер, где ему предстояло разделить участь лагерных "доходяг". Заболоцкого спас счастливый случай.
Нижнеамурскому лагерю понадобился чертежник для работы в проектном бюро.
Из книги Никиты Заболоцкого "Огонь, мерцающий в сосуде…":
"Когда перед строем заключенных объявили, что требуется чертежник, Заболоцкий мгновенно понял, что у него появилась чудесная возможность избавиться от убийственной работы в карьере. Когда-то в уржумском реальном училище он хорошо рисовал и чертил, всегда имел склонность к графике и теперь решил рискнуть. Он сделал шаг вперед и уверенно сказал: "Я – чертежник". Проверить сразу его способности было невозможно, так как руки его были распухшими и израненными. Держать рейсфедер или циркуль он не мог. Пока руки отходили, Николай Алексеевич освоил специальность чертежника. Помогли добрые люди. Служащие проектного бюро понимали, что их новый товарищ не очень сведущ в чертежном деле, но не выдавали его и всячески помогали овладеть новой профессией".
Перевод в проектное бюро стал спасением. У Заболоцкого даже появились силы на творчество. Именно в это время он сочинил стихотворения "Соловей" и "Лесное озеро", но записать их смог лишь после освобождения, по памяти.
1947 год
После заключенных приказали переправить через Амур. Когда очередную партию зэков начали грузить на баржу, начальник проектного отдела Воронцов с криком и руганью вытащил из общего строя своих бывших подчиненных.
Из книги "Огонь, мерцающий в сосуде…":
"Баржа с партией, из которой Воронцов вытащил своих работников, утонула вместе со всеми заключенными. Заболоцкий был уверен, что ее потопили специально, и считал, что он, как и весь отдел, обязан Воронцову жизнью. Это хладнокровное, жестокое уничтожение людей Николай Алексеевич помнил до конца своих дней".
Работа в проектном бюро теперь казалась потерянным раем. Заболоцкий дробил камень у реки Хунгари для прокладки железной дороги.
Из книги Никиты Заболоцкого "Огонь, мерцающий в сосуде…":
"В тайге – гнус, комары, мухи. На пути от зоны до карьера – издевательства охранников. Ходили строем в сопровождении вооруженных стрелков с собаками. По дороге встречалась огромная невысыхающая лужа. Когда вся колонна оказывалась в луже, звучала команда: "Стой! Ложись! "Ложились в грязную холодную воду. "Встать! Лечь! Встать!" – и так до тех пор, пока конвоиры не насладятся своей властью. Иногда из колонны раздавался выкрик: "У гестапо научились?" – "Кто сказал?" – угрожающий звук затвора винтовки".
Непосильный труд изматывал, и выполнять норму с каждым днем становилось все труднее. Но Заболоцкого вновь спас случай: для прокладки нефтепровода понадобились проектировщики, и бывших сотрудников проектного бюро перебросили поближе к Комсомольску.
1952 год
Из книги Никиты Заболоцкого "Огонь, мерцающий в сосуде…":
"Жили по-прежнему вместе с уголовниками, питались крайне плохо, часто по авралу выходили на общие работы – валили лес, грузили его в вагоны. Многие, возвратясь в зону с работы, бросались к выгребным ямам у барака-столовой и рылись там в надежде найти что-нибудь съестное".
Заболоцкого же больше всего мучал не голод, а страх за участь родных. С начала войны прошло несколько месяцев, а он не получил ни единой весточки от жены.
"Мы оставались умирать!"
Как выжить с маленькими детьми и без заработка в блокадном Ленинграде – эту задачу Екатерине Заболоцкой пришлось решать одной.
– Перед самым началом блокады у бабушки обещали взять передачу в лагерь. Она собрала драгоценные крупы. И все. Блокада закрылась. Стало ясно, что дело плохо, – рассказывает Екатерина Каверина, биолог, внучка Николая и Екатерины Заболоцких. – Цитата из бабушки: "Мы оставались умирать!" Это ей стало полностью ясно, когда она, выйдя из дома, обернулась и увидела намерзшие желто-коричневые водопады по внешней стене дома на месте всех лестничных клеток. Бабушка взяла таз и высыпала в него все крупы из непринятой передачи. Тщательно перемешала их. И перемерила эту смесь маленькой белой эмалированной кружечкой. И стала каждый день варить кашу из одной такой кружечки смешанной крупы. Потом перешла на пол-кружечки. Потом эта крупа закончилась, но продержаться это помогло. Отдельно она сохранила немного манной крупы на случай, если кто-то из детей тяжело заболеет. Это позже позволило выходить маленькую Наташу. Еще у них были откуда-то отруби, они их варили и ели. Потом уже и отрубей не было.
– Блокадную жизнь я помню с 11 декабря 1941 года, – рассказывает Наталья Заболоцкая, дочь Николая и Екатерины Заболоцких. – Тогда мы перебрались в квартиру Шварцев, наших любимых друзей. Вернее, в кухоньку, где была печка-буржуйка. Потому что остальное все промерзло. А в кухоньке были вверху антресоли, куда забрасывали детей. Сначала были интересные рассказы брата о совсем маленьком человечке, который невидимкой у него жил где-то за пазухой. Играли в закладки. Их вырезали из книг "Витязя в тигровой шкуре", а книги сами – в печку. Потом ослабели, и лежали внизу одетые, под одеялами. Думали только про еду, но говорить об этом было запрещено. При коптилке – пузырек с фитилем. Окно в полном затемнении.
Екатерина не знала, что с мужем, жив ли он.
Из книги Никиты Заболоцкого "Огонь, мерцающий в сосуде…":
"И сквозь кольцо блокады Ленинграда чудом прорывается открытка Заболоцкого от 14 ноября 1941: "Миля Катя, я здоров и на старой работе. … Жду твоего письма. Последнее было от 5 июля". В самое трудное, жестокое время, в рождественский день 7 января 1942 года, опухшая и обессилевшая от голода Екатерина Васильевна увидела эту открытку в почтовом ящике ленинградской квартиры. Как же весть от мужа обрадовали и поддержала ее и детей!"
Семья Заболоцких, 1948 год
После очередной бомбежки Заболоцкие лишились крыши над головой.
– Мы сначала ходили вниз, в подвал, в бомбоубежище, а потом уж не обращали внимания на сирену о воздушной тревоге, – вспоминает Наталья Заболоцкая. – И вот при одном из полетов – грохот, сотрясение, дым, стекла… Это был взрыв снаряда, угодившего в батарею под окном в соседней комнате. Все бросились на лестницу, я на руках у мамы.
Друзья Заболоцкого по писательскому цеху добились, чтобы его родных включили в списки на эвакуацию. Семья Заболоцкого эвакуировалась по ледовой Дороге жизни и попала в специальный медицинский стационар при ткацком льнокомбинате в Костроме.
– В стационаре женщины беседовали о еде. И одна из них воскликнула: "Девчонки, берите бумагу и записывайте! Я сейчас вас научу печь самые лучшие пирожки с капустой!" Бабушка записала и всю жизнь их пекла, – рассказывает Екатерина Каверина. – Я знаю, что бабушкины пирожки у каждого человека самые вкусные, но эти были совершенно особые. И капуста, и тесто. Самая вкусная вещь на свете.
Восстановив силы, Екатерина решила вернуться в уже знакомый Уржум, где ей согласились дать работу в детском интернате.
– В Уржуме мама работала воспитательницей в интернате, где были ленинградские дети, потерявшие родителей. Было тяжело. Дети несчастные, голодные, все мечтали убежать и, конечно, найти родителей. Уголовные порядки, воспитатели жестокие. Маму, скорее, любили, но не слушались. Она читала детям обработанное отцом издание "Тиля Уленшпигеля", и ее прозвали Катлиной. Она была всегда с иголками-нитками, пришивала им пуговицы и пр., приучала мыться. А мы оставались с братом. Я ненавидела детский сад. Брат ходил в школу, хозяйничал и меня воспитывал. Не голодали, но все-таки я помню мечту продать своего плюшевого мишку и накупить хлеба и постного масла вдоволь, – вспоминает Наталья Заболоцкая. – Заботами мамы мы были всегда домашние, чистенькие дети. Она читала нам стихи отца, но на это было меньше времени, чем в 1938–39 годах, когда мы были в Уржуме как ссыльные – семья "врага народа". "Безумного волка" я помню с тех пор. В интернате бывали редко. Там мне нравились самые хулиганы, к нам они относились хорошо. Не били.
1948 год
– В году, наверное, 1989-м, я сопровождала бабушку на какое-то мероприятие в Ленинград, – вспоминает Екатерина Каверина. – И там к ней подошла женщина, обучавшаяся в том интернате. Бабушка удивилась, это было неожиданно. Дама говорила с бабушкой с огромной благодарностью и любовью. Бабушка обеспечивала эвакуацию этого интерната, если я ничего не путаю. В общем, куда-то их везли на грузовике. И в кузов влез пьяный мужчина и полез к девочкам. Бабушка защищала их. У нее была черная шапка-ушанка с какими-то разорванными клочьями или свисавшим мехом. И мужчина этот кричал: "Уйди, черная, страшная! Тебя не хочу, вот ее хочу!" Чудом ей удалось спасти девочек, ничего не случилось. Эвакуация была страшнее блокады в бабушкиных снах.
"А надо, надо было оставить кошке!"
В марте 1943 года пятилетний срок Заболоцкого закончился, но заключение продлили до конца войны. В мае лагерь перевели с Дальнего Востока в Алтайский край – теперь он назывался Алтайлаг. Заболоцкого определили чернорабочим на содовый завод, где под палящими лучами по колено в насыщенном растворе углекислого натрия зэки вычерпывали содовую жижу.
Истощенный, с распухшими ногами, Заболоцкий не продержался бы здесь. Снова спасла профессия чертежника – чудом удалось получить работу в управлении Алтайлага. Там он постепенно окреп и даже смог вместе с товарищами развести небольшой огород, где они выращивали огурцы, помидоры, дыни, тыкву и картошку.
Из письма Заболоцкого жене от 28 ноября 1943 года:
"О посылке ты не беспокойся, родная. … На жиры не траться, лучше пусть детям. Я не голоден и выгляжу неплохо".
18 августа 1944 года, через 6 лет и 5 месяцев после ареста Заболоцкий был освобожден по ходатайству Управления Алтайлага.
Из письма Заболоцкого жене от 29 августа 1944 года:
"Моя милая Катя! Уже 10 дней прошло после моего освобождения, и я только теперь могу написать тебе письмо. … По постановлению Особого Совещания в Москве я был освобожден 18 августа с оставлением здесь в качестве вольнонаемного до конца войны (освобожден по директиве No 185 п. 2). Не исключена возможность, что в дальнейшем я попаду в Армию, но пока оставлен здесь и оформлен в должности техника-чертежника, с окладом 600-700 рублей в месяц и снабжением, которое следует по должности".
– 1 сентября 1944 года пришло сообщение о том, что, согласно директиве, отец "расконвоирован", т. е. получает право жить вне зоны и передвигаться без конвоя, однако обязан подчиняться лагерной дисциплине и работать в лагере. При первом замечании – становится по-прежнему зэком, опять возвращается в зону. И получает право выписать к себе семью. Это была огромная радость, мы отмечаем день 1 сентября как праздник и теперь, – рассказывает Наталья Заболоцкая. – Мама не боялась никаких трудностей – жить близ зоны, передвигаться вместе с лагерем и пр. Отец же настаивал не спешить и соединиться уже после предстоящего переезда лагеря в Караганду, сократив мучения для семьи. Однако мама победила, и вот мы встретились в ноябре 1944 года. Мне было так радостно и легко, я увидела того папу, к фотографии которого обращалась за защитой 8 лет. Наконец мы все были вместе… С тех пор на долгие годы самый мой страшный повторяющийся сон – о том, как черные силы растаскивают нас неминуемо, неизвестно куда.
– С 18 августа 1944 года отец как "директивник" получил право снимать жилье в ближнем селе Михайловское. К приезду семьи ему удалось снять часть "грязноватой избушки на краю села", отгороженную печью. С другой стороны печи жила хозяйка с кошкой. Хорошая старушка, но на нас ей приходилось ворчать – мы прыгали на сеновале с балки. Однажды – о, радость! – она дала нам объесть кости от студня. Мы съели их почти целиком. А надо, надо было оставить кошке! – вспоминает Наталья Заболоцкая. – На нашей половине у печки были у окна столик и ведро с водой для умывания. Вдоль стены две кровати для родителей и нас с братом. Под нашей кроватью на холодное время жили барашки и козленок. Барашки болели чесоткой, поэтому их раздали колхозникам по дворам на зиму. Я убирала за барашками старательно. Козленок сжевал Никитин кожаный ремень. Жили, однако, мы счастливо и мирно, хотя отца почти не видели. Его рабочий день – с 7 утра до позднего вечера.
В Михайловском Наталья впервые пошла в школу.
– Однажды я написала "Сталингад", пропустив букву "Р". Устроили мне процесс, позорили всерьез. Я молчала, – вспоминает Наталья Заболоцкая. – Конечно, никаких разговоров о репрессированных родителях в школе или с друзьями у нас не было и не могло быть. "Сидели" многие, и это не обсуждалось.
"Эти двое дошли и донесли продукты голодным семьям"
В марте 1945 года весь Алтайлаг перевели в Караганду. Заболоцкого назначили старшим техником-чертежником проектного отдела при управлении Сараньского строительства ИТЛ НКВД.
– Для семей вольнонаемных и "директивников" выдали теплушку с нарами и чугунной буржуйкой. Ее топили круглые сутки, но холод был нестерпимый. Наша семья располагалась от входа справа, там же дальше – семья Гаврилы Михайловича Зотова с двумя мальчиками. Нары слева тоже были заполнены. Люди хорошо и мирно ладили. А мы, дети, еще хорошо помнили жуткие теплушки при эвакуации из Ленинграда. Рай на фоне ада. В этой же теплушке на запасных путях мы все жили месяца два, – рассказывает Наталья Заболоцкая. – Прошла лютая зима с буранами. Однажды отец с Зотовым чуть не погиб в буране, возвращаясь к теплушке по занесенной снегом дороге. Но эти двое дошли и донесли продукты голодным семьям. Окоченевших, их раздевали и отогревали как могли. Так мы дожили до первой весенней капели, когда солнышко пригревало у стенки вагона.
Лишь к лету семья Заболоцких смогла переехать из теплушки в подобие нормального жилья.
– Нам выдали отдельную комнатку в саманном домике, полную насекомых. Соседи – симпатичный ссыльный профессор с женой, оба немцы. Там мы прожили лето 1945 года. Пустая степь вокруг без деревьев – только шары перекати-поле, редкие колючки, чахлый карагач. Песчаные бури-суховеи – самумы – сбивали с ног, песок забивал нос, уши. Ветер, гоняя по твердой степи камешки, обкатывал их, и мы собирали эти шарики, иногда прозрачные, кварцевые. Летом трудно было достать воду – мелеющие колодцы запирали их владельцы, – вспоминает Наталья Заболоцкая. – Мы много болели. Никита, стоя с карточками в очереди за хлебом, потерял сознание. Посаженная родителями картошка выросла горькой. Но однажды папа принес с работы премию в мешочке – настоящие огурцы! Как праздник, я запомнила и 7 мая, выходной, когда казахские девочки увели меня в степь – прекрасную, весеннюю, с тюльпанами.
1958 год
В Караганде у Заболоцкого впервые появилась возможность снова писать.
– Ночами, после изнурительной работы и длинного пути домой, отец стал работать над переводом "Слова о полку Игореве". Столом ему служила прекрасная лиственничная доска, она же была и кроватью. Угол одеял отгибался – и раскладывались бумаги. Это, конечно, был подвиг и доказательство не убитого таланта, – говорит Наталья Заболоцкая. – Отец вернулся к любимому труду после почти 8 лет испытаний – вместо 5 лет, определенных специальной тройкой.
Однажды Заболоцкий предложил коллегам задержаться после работы и послушать отрывки из "Слова о полку Игореве".
Из воспоминаний архитектора Александры Белавиной, коллеги Заболоцкого по проектному отделу управления "Сараньстрой":
"Николай Алексеевич читал великолепно, так, что все мы слушали его "Слово…", затаив дыхание. Когда Заболоцкий ушел домой, поблагодарив нас за внимание, наш начальник Баранов восхищенно сказал: "Вот это поэт! – и спросил: – Место ли ему здесь, за чертежными столами? – и сам же ответил: – Он должен быть в Москве, рядом со своими коллегами-писателями". … А еще он предложил написать письмо от имени коллектива управления "Сараньстрой" тогдашнему председателю правления Союза писателей СССР Н. С. Тихонову о том, чтобы Заболоцкого использовали в Москве по его основной профессии – писателя, а "Слово о полку Игореве" опубликовали в одном из столичных изданий. Все сослуживцы Заболоцкого горячо поддержали это предложение. Этот документ сыграл поворотную роль в жизни поэта. Под самый Новый год, 31 декабря 1945 года, в управление Сараньстроя поступила телефонограмма Тихонова о вызове Николая Алексеевича в Москву".
Осенью 1946 года в журнале "Октябрь" был впервые напечатан полный перевод "Слова о полку Игореве" в переложении Заболоцкого. Слава снова вернулась к поэту, он получил разрешение жить в Москве. В том же 1946 году его восстановили в Союзе писателей.
Однако подорванное лагерями здоровье было уже не вернуть. В 1954 году у Заболоцкого случился первый инфаркт. Понимая, что времени у него осталось мало, Заболоцкий, забыв о привычной осторожности, начал писать "Историю моего заключения". Но завершить успел лишь первую часть о следствии и этапе в Востоклаг.
– Из лагерных писем семье отец сделал подборку "Сто писем 1938–1944". Это, очевидно, остаток частично реализованного замысла продолжить "Историю моего заключения", – уточняет Наталья Заболоцкая. – Туда же относится и очерк "Картины Дальнего Востока", созданный во время заключения и пересланный в письмах Степанову и жене.
Заболоцкий написал и несколько стихотворений о пережитом, в том числе "Где-то в поле возле Магадана", ставшее каноническим текстом о лагерях. Рассказ о замерзших от холода зэках заканчивается строками:
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
14 октября 1958 года Николай Заболоцкий умер после второго инфаркта. Похоронен на Новодевичьем кладбище. Реабилитирован посмертно 24 апреля 1963 года по заявлению вдовы. "Ангел-хранитель со светящимся взором – вот кто была Катерина Васильевна для Заболоцкого", – сказал о ней Чуковский. Похоронив мужа, она полностью посвятила себя детям и внукам.
Николай Заболоцкий с женой Екатериной и дочерью Натальей в Переделкино на даче Павленко, 1956 год
– Мама рассказывала, что бабушка, придя с работы, сначала ложилась, подняв ступни на подушечку (бабушка и потом всю жизнь была вынуждена очень бережно укладывать ноги на ночь). А потом, когда ногам становилось полегче, говорила: "Сейчас я – как ветер!" Это значило, что она стремглав переделает все домашние дела. Потом, закончив все работы, садилась с чашечкой кофе, и никто ее не беспокоил, пока она пила кофе, – говорит Екатерина Каверина. – Бабушка прожила 90 лет и всю жизнь носила на руках свою Наташеньку и ее дочерей.
Наталья Заболоцкая стала фармакологом. Сын поэта Никита Заболоцкий, кандидат биологических наук, автор биографических и мемуарных произведений об отце, скончался 12 декабря 2014 года в возрасте 82 лет.