Истории из села. Земля цветет, к миру.
У нас в селе, прибавилось детворы, что, конечно, не может не радовать. Хотя причины приезда, весьма печальны- люди от войны к нам, на меньшую войну, бегут. Сейчас не стреляют где-то, уже не война. Уже ожили, уже можно поднять голову, хотя бы к солнцу.
Уставшие, опаленные души, пустые глаза, почерневшие, обездоленные, как листья осенью- это беженцы. Их легко узнать: от хлопка, любого, резкого, глаза прямо расширяются, голос тихий, глаза опущены, все время извиняются, за все благодарят, и…плачут. Иногда мне кажется, что я видела такие глаза, у брошенных животных. Может быть, и не правильно сравнивать, животных и людей, только тоска в глазах, почему -то одинаковая у всех. Глубокая такая тоска.Черная. И боль. И страх.
Кто приезжает отсидеться перед границей, отмыться, ждет родных, чтобы забрали, но многие, особенно луганчане, спросив разрешения, занимают брошенные дома и остаются. Выезд у нас только в одном направлении- в Россию. Не всем по душе. Но это единственный путь от войны. Чтобы попасть в Харьков, нужно проехать пол России, на это путешествие, у многих просто не хватает денег. Вот и остаются. Да мы и не против. Поэтому теплые и солнечные места нашей родины, пусть безводной, засушливой и степной, заселяют теплые люди.
Детвору беженцев все стараются затискать и откормить. Молока полно. Хозяйки у нас хлебосольные. Магазины, хоть и пустые, но мы запасливые. Да и природа у нас щедрая. Я всегда говорила: земле поклонишься, с земли поднимешь. Если землю любить, она и пригреет, и заступится, и отдаст, всё, даже больше.
Кума, вон, зовет. Улыбается. Только хвороста напекла, да детворе отнесла. Сидят теперь стайкой под яблонями, едят. Берут так боязко, аккуратно, откусывают по маленькому кусочку. Пугливые. Еще не совсем привыкли к новому дому. Часто спрашивают, когда домой поедут, еще чаще, будут ли стрелять.Это рвет сердце. Мужчины суровеют, многие отводят глаза. Женщины вытирают слезы.
-Иди, -говорит кума,- посмотри, ты такого еще не видела.
Раз кума улыбается, значит, что-то хорошее. Хорошее в наше время редкость, его, как удачу, ловить надо. Идем в сад. У нас есть давно брошенные дома, от которых уже и фундамента не осталось. А вот деревья остались. Мы их подрезаем, ухаживаем, рассаживаем, и у нас, такой большой, даже огромный коллективный сад: яблоки, облепиха, орехи, вишни, виноград, груши, алыча, шелковица, тютина, по-нашему. Так что, фруктов у нас, ешь, не хочу. Прямо яблочные реки, да вишневые берега.
Вот и чудо. Нет, кума, у меня, конечно, самое большое чудо. Как она говорит о себе: русская бандеровка. Родилась-то в России, а как замуж вышла, все, украинка. И Украину ни на что не променяет. Но чудо в другом: тютина наша, прямо облепленная стоит. Ягоды черные, сочные, спелые, душистые, так и манят. И это в конце августа.
-Так, товарищ фея, ваша работа? Ты как это нафеяла? Это ж надо, тютина в августе,- ложу ягодку в рот. Раскусываю, чуть прижимая к нёбу. Вау! Мед! А запах…
У нас засушливое лето. Тютина цветет в мае. В июне уже поспевает. Да быстро так, рясно. Недельку постоит и сыплется. Собираем мы ее необычным способом, простыней. Стелим под дерево, все, что не жалко испачкать (отстирать сок тютины -нереально) и бьем по веткам палками. Ягодки сыплются на простеленное. Потом собрал, и…хочешь, наливочка душистая, тягучая; хочешь, пирожки духовые, такие, что разламываешь и запах на всю деревню, уже так и норовит, кто из соседей заглянуть в гости; хочешь, вареники; хочешь компот; хочешь, варенье…В общем, ягода благодатная на все угощения-гостинцы годится.
Оказывается, она цвела в этом году два раза. И вот, август, время яблок, а у нас такое богатство. Как знала земля, что не будет у нас ни конфет, ни сладостей. Вот и дала еще один урожай, с любовью.
Привели к дереву детвору. Вот это праздник. Вот это щебетание. А замурзались. Руки чернильные, мордашки чернильные, язычки чернильные, а глаза сияют.
Господи, да за этот свет, за это щебетание, за эти улыбки, все отдашь. Вот земля и отдает, греет, заботится. И мы с кумой сегодня счастливые, замурзанные и чернильные. И будет у нас праздник, и пирожки с осенним, военным лакомством – тютиной.
Земля у нас щедрая, и облепиха уродила, и орех, и виноград поспевает. А шиповник, у нас какой, в эту осень будет, крупный, ядреный.
Не надо войны, мин, окопов. Сады сажайте. Урожай собирайте. Ах, как прекрасен Луганск был до войны, в абрикосовой дымке весной: белоснежный, невинный, невесомый, как вальс. А кто-то взял, да и прервал эту мелодию. Для чего?
Вот как бы было хорошо, когда в городах, без войны, среди бетона и металла, и, вдруг, сад, большой коллективный, с черемухой, грушами, вишнями, тютиной, орехами, душистыми яблоками и янтарными абрикосами. И сакурой. И березами. И липами. И дубами. И цветы. Чтобы дети бегали. Чтобы мамы с колясками, и бабушки с вязанием. И пенсионеры за столиками с домино. И чтобы мир.
Вот как у нас, сейчас. Это так красиво, когда мир. Просто, понимаешь это во время войны.
...А еще, у нас второй раз за год зацвели каштаны.Стоят с пожелтелыми, пожухлыми листьями, вроде, как обгорелыми от огня, стучат ночами, опадающими, созревшими каштанчиками, и...цветут. Так что у нас праздник с тютиной, и цветущими каштанами. Все говорят-хороший знак.
Август, а на Донбассе зацвели каштаны. Может быть к миру?
АТОшная рыбалка.
У нас интереснейшее село. Хотя, мы его больше называем поселок, тут так принято. На четыре улицы, 24 августа, день рожденье празднует 13 посельчан, а, теперь еще, 4 беженцев.
Куме моей,украинке, но уроженке г. Гуково, всегда только 18, без вариантов. Из младших: Катюшке, беженке, 6 лет, Максиму, тоже, луганчанину, 12.
Поэтому, праздник на все село. Как говорится, гуляют все.
Иванычу, в этом году, юбилей, шестьдесят. К нему, отметить это дело, приехал брат. Иваныч-юбиляр, еще работающий шахтер, хоть и на пенсии, у нас пенсионерами шахтеры рано становятся. Пенсия на взлете, так сказать. Брат его, помоложе, но это не единственная разница между ними. Младший, женился на россиянке с Васецкого, это село, возле российского Гуково. Да, у нас тут пол деревни, так сказать, международные семьи, а что делать, граница рядом.
Так что, младший брат нашего Иваныча живет там, а, сейчас, «гуманитарит» у нас на Украине. В село он приехал, разудалый, весь в ленточках, разноцветных, костюмчике, явно не от Версаче, а от Росвоенторга, и с явными признаками навязчивого дружелюбия. Беженцы его, как увидели, истерично вещи собирать начали, думали, и тут началось.
Но, он прибыл безоружный, с мирными целями, водки у брата на днюхе попить, яблочек с медком поесть. Иваныч, другого отношения к этому бардаку, так как поселок-то приграничный, видали мы их «гуманитарные ГРАДы», и другую снующую по границе гадость.
Ох, у них тут и началось. Бабы три дня по углам разводили. Пока Наталья Павловна, жена Иваныча-юбиляра, не сказала, мол, хотите о политике собачится, друг друга стрелять, да хоть убейтесь, жрать не дам, выпить вообще, зась, спать- в сарай. И, конфликт был переведен в сопящее-молчаливое противостояние. Заморожен, так сказать. Павловна, как военный конфликтолог, стоя в дверях, покачивала для ясности, ясеневой скалкой для теста.
Иваныч- старший решил, надо все же с братом ладить. Ну, негоже с родней из-за политики ругаться. А брат, мол, в отказ, или, говорит, ты признаешь мою правду, или ты мне не брат.
Сын Иваныча, Егор, решил мужиков помирить обоюдно приятным занятием, рыбалкой. Мол, посидят, вдвоем, ночью, у костра, рыбки наловят, ухички поедят, водочки хлебанут, авось, попустит. И организовал сие действо. Благо ставок (так у нас называют водоемы), чуть за курганом, возле посадки, но, ближе к границе и линии обстрела. Но ведь тихо. Уже неделю. Че, не порыбалить-то.
Ночь. Так и не нашедшие общего языка, мужики, выплыли на старенькой надувной «Лисичанке» на средину ставка. Закинули, все что полагается. Сидят, каждый в своем углу. Курят.
Но у нас, же приграничье. У нас, шоб пострелять, уже и армии не надо. Само прибегает, само пуляет, само отпуливается: это местные бандюки друг за дружкой по степи бегают. К войне это отношения не имеет, так же, как и к политике. Но оружия у них, армия обзавидуется. Короче, шарах-бабах, и вот он, нежданчик, в виде ночного перебаха.
Иваныч- младший, вальяжно:
-Не бось, щас, я на удочку ленточку свою подниму, будут видеть, что свои, не стрельнут.
Вжих, шарах, бабах.
Удочку выстрелом срезало, вместе с ленточкой, и воду что-то бабахнуло, окатив побледневших братьев, набежавшею волной.
Иваныч - младший, уже изрядно протрезвевшее-побелевший, орет:
-Это, наверное, не наши, доставай свои атрибуты,- орет,- пущай видят, что мол, свои, потопят ведь.
Иваныч- старший фигеет. Слова «доставай свои атрибуты» в темноте ночи были им восприняты, как-то не так, как думалось его младшим братом, видимо в другой интерпретации.
- Ты че, дебил, -пнул он хорошо брательника веслом,- сам хреном маши. У нас тут с ориентацией все нормально. Ты глянь, уезжав нормальным, а приехал токо о хрене и думаешь. Сам махай, если хочешь, може отстрелять.
- Сам ты дебил, - орет в ответ брательник, и тоже лупит веслом, - тебе б только хреном махать, я говорю, флагом махай, хай видят, шо ты ихний, в смысле, ваш, патриот, мать твою.
- Неееее, не зря тебя в детстве, коза на рогах носыла, ты, думаешь, шо патриотизм, це в трусах вышитых ходить и с флагом на рыбалку? Патриотизм, це, когда ты дебил, шахты рушишь, а я в них работаю. Это вы, шо пугало в цих ленточках ходите, нам они, на фиг не нужны,- и еще раз приложил веслом брата,- греби давай. Бо ракам все равно, какая на тобе ленточка.
Ночь. Степь. Пыль от взрывов. Темень. Луны нет. Она в войну не выходит, она в бомбоубежище. Два, разъяренных брата, в лодке, посреди ставка, сидящих друг к другу спиной, погребли. Каждый в свою сторону. Пули свистят, снаряды бахают. Мужики веслами трудятся.Матом друг друга кроют. О патриотизме и политике спорят (оно ж самое время, посреди ставка, под обстрелом). Долго их болтало, что говорить. Выплыли, да не к берегу, а куда уже снесло. К камышам. Лезут. Тянут лодку. И тут в камышах:
-Пых, фыр, чмяк, чмяк, хрум, пых, фыр.
Мужики уже с изрядно вымотанной нервной системой, присели. Иваныч старший впереди. Иваныч –младший, еще в воде.
И тут из камыша, выглянула сопящая причина звуков. Иваныч старший ее видит. Иваныч-младший, нет.
- Бандэра, от зараза такая, шож тебе дома не сидится, а? А ну марш звыдсиля. Марш додому, сказав. Ще пристрялять,- ткнув быка в лоб, гыркнул Иваныч-старший.
В камышах, похрюкива и сопя, стоял наш сельский, флегматичный, когда-то. откуда –то , угнанный местным полицаем, бык, с не толерантно-исторической кличкой.
Сзади, крик, плюханье и барахтанье. Иваныч -младший от такого уровня бандеризма в наших краях, в воду, и назад, ставок переплывать, уходить, так сказать, от нападения злейшего врага.
Ой, это хорошо, что Егор, глянув на бабаханье, на мопеде до ставка доехал, чтоб родных забрать. Доплыл, вытащил. Успел.
А я давно говорила, быка привязывать надо. Шляется, где попало, народ пугает. С ним уже тут столько всего приключилось, не бык, а сплошное шкодничество: то его детвора разрисует пока он спит, а он потом краской все заборы измажет; то заснет напротив чей-то машины,что люди выехать не могут; то застрянет у кого-то в окне, когда морду любопытную за стол сунет; в душ к Степановне подглядывал; у Петровича последнюю пачку сигарет сожрал; у Ирины Ивановны, так об забор терся, что завалил ее и два соседних. Короче, сплошное жующее недоразумение, а не бык.
А у братьев мир. У младшего, второе рождение можно отмечать. Но ждут юбилея Иваныча-старшого. Вон они, сидят, мирно так, в футболках, без ленточек, детворе что-то мастерят.
Истории из села. Там, где я оживаю.
По причине затишья, и августовско-спасского благополучия в нашем приграничье, мы решили посетить любимое село, с любимой дачей. Это, там где бык, разминированные дедами поля, да и сама, любимая мною пенсия. Вы уже и сами знаете наши места, думаю, приедете, не заблудитесь.
Да, и нервы, изрядно расшатанные явной нелюбовью, представителей новой власти к моей художественно-публицистическом запискам с нотками АТОшной истерики, нужно было подлечить. А сделать можно это только у нас, в селе, на свободе, нежась в теплых, солнечных лучах, вдыхая хмельной, полынно-чабрецовый настой, который воздухом назвать, рука не поднимается, похрумкивая спелым, краснобоким яблочком.
Сводки по деревне, которые с сурьезным выражением лица доложила пенсия, были внушительными. Пан полицай, который были на селе, фсе! В самом скорбном смысле этого художественного выражения.
После истории с быком, видно от полученных, в результате дружественно-нравоучительного бутцания, травм, случилось у него какое-то воспаление, а так как с медпрепаратами в городе грустновато, особенно в классе антибиотиков, то… у нас, безвластие.
Брошенное на произвол судьбы коровье стадо перевели в разряд все колхозного (ну, куда девать животинку), а грустно- жующий флегматичный герой, мужского коровьего полу, с переменно меняющимися кличками, теперь любимец села. Хоть и шкодничает часто. Пасти, правда, коров не кому, одна пенсия на селе. А бычка так разбаловали и приучили праздношататься и попрошайничать под каждым домом, что он за кем увяжется, тот его и пасет.
Дома в селе, брошенные местными, заняли беженцы из Луганска. Много. В каждом доме по несколько семей: прислушивающихся, извиняющихся, что-то старающихся отремонтировать, верящих, что хозяева вернутся, и даже, составляющих списки, что они должны хозяевам (оплата за свет, воду, консервацию), хотя, никто ничего и не требует.
Детвора беженцев, пережившая ад луганского котла, с совершенно обалдевшими от мира мордашками, держится стайкой, и напряженно вслушивается в звуки. Только какой звук, все, как воробьи, шмыг, во двор. Но, слава Богу, сейчас в селе из резких звуков, только гогот гусиной стаи.
Так что пенсия моя, теперь при деле. Не просто сидят доминошничают, а опекают, закармливают, заласкивают, ну, и следят, чтобы любознательность, не притащила что-нить военно-трофейное, и не выходила за пределы протоптанных дорожек. Не все мины найдены. Так что степь и свободнобеганье, это еще в мечтах.
Деды мои, прям, расцвели от воспитательной работы, бабульки, все в пирожковых хлопотах. Беженцы, хорошо влились в нашу сельскую жизнь, дружно рубят, копают, пилят, строят. Даже думают изменить городскую жизнь, на спокойно-молошно-яблошную-степную.
Мир, единение, детский смех, согласие между людьми, тишина, август и яблоки- это, лучшее, что я видела за это лето. Тут так тепло. Так, что прямо, ах, я прямо жмурюсь, но не от солнца, а от душ, глаз, заботы, сердечности. Если бы весь мир был такой родной, трогательный, простой, всепомогающий, всезаботящийся.
Удивительно, мы, самые приграничные, пережившие все ужасы обстрела, налетов, набегов, сейчас, принимаем беженцев.
Пусть мир! Пусть солнце и яблоки, и смех, и тоненькие голоса, и стрижи над церковью, и, вон, баба Нюра, вытирающая руки передником, и Валюша, несущая миску золотистого хвороста детворе. Откормим, отогреем. Всех. Оставила ключи от дачи. Согласна на увеличение семьи и воспитательно-детсадовскую работу.
Мои девчонки (сосредоточенность и жизнелюбие) озадаченные увеличением им подобных, перебирают ящики в поисках вырезалок, разукрашек, что-то распечатывают, снуют, собирая игрушки, краски и карандаши, что-то придумывают, готовятся к завтрашнему, я так понимаю, всехосчастливливанию.
Господи, как же здорово плыть, в этом потоке мира и лета, сидеть на теплом, шершавом бревнышке, жевать яблоко, домашние пышки с медом и молоком, дышать степью, слушать детские голоса, гогот гусей и новые истории, рассказанные дедами. Как это сейчас чувствуется: мир этот, краткий, солнце, тишина. Резко так. Ярко. Как жадно этим дышишь сейчас.